И я старею с каждым днём,
как молью поедаемое платье
Не стоит забываться сном,
чтоб утром вспоминать объятья
Не ощутив забытого биенья
под сердцем и округлость живота.
Как медленно и неизбежно тленье,
Бессмысленна и гадка пустота.
***
Пусть мы свернём и парус и постель,
и даже соль в воде не размешаем,
Нам всё равно придётся сесть на мель
И мерить дни до дна двумя шестами.
***
Мы на одной лежали глубине.
И, значит за плечами друг у друга
Мы будем появляться-ка к нигде,
На кончике иголки пляшет чудо...
***
Ночь крошится в овсяное печенье.
В чёрный кофе льётся молоко.
Как в любовь-то скорбное терпенье...
Цвет телесный-горечь и тепло.
***
Жизнь загустела. Губы слиплись.
И в роте барабанщик мёртв.
И с ним коричневые мысли,
Не выводимые, как йод.
***
Кто жив. Кто умер. Кто сошёл с ума.
Кто сам не свой. Кто голоса лишился.
Кто отступил. А там была стена.
И к той стене устало прислонился.
***
Когда мы в той тугой тревоге
Волчком катались по земле,
Чужая ночь, раздвинув ноги,
Нас принимала под шафэ.
***
Зимы начинаются от аз:
Небом перетягивая рану,
Осень осени выклёвывает глаз-
Солнце исчезает из кармана.
***
Как дети пахнут молоком,
Как молоко сбегает разом,
Так ты сбежишь, задев плечом
И жёстким маленьким рассказом.
***
Влажна и мята белая рубашка,
Заправленная в джинсы. Белый копчик
Светлей ширинки, но темней рубашки,
Чьи рукава закатаны чуть выше,
Чем белый шрамик от Пирке
На левой. Деревья в белых гольфах,
Пыльных майках. И тутошний летает шелкопряд-
Наместник императора. Пометим
Извёсткой это лето, зная вздорность
Не только губ, чуть влажных, но и
Чуть смятой памяти, потёртой на коленях.
Всё прошло. И, приветствуя это - ну что же...,
В белый свет, как в воронку попав, - Одиссей возвращался, как речь.
Алый парус спускался, как с плеч, на случайных прохожих,
И из складок болонка рвалась, как из ружей картечь.
***
А мы умрём. И никому не скажем,
Как пульс и жалость ищутся на ощупь,
Как счастье наше было беспричинно,
Игольчато, лукаво, с тонкой костью.
***
Когда Марии стал сниться сын,
Но не было ни мужа, ни мужчины
Она перестала выгуливать мысли
На поводке возле дома,
И хотя подозревала жизнь
В нехорошем занудстве её библейской прозы,
Родила мальчишку от римского солдата,
Царапнувшего её лицо
Хрусталиком своего глаза.
И потому, когда он сказал, прощаясь:
- Тише, Машенька, не плачь, - и не больше,
Время её обиды,
Как время свёртывания крови
На свежей царапине,
Было уже недолгим.
***
А доска никак не кончается
И всё ходит бычок, качается,
И всё носит его земля.
Жизнь проходит в тихом отчаянье,
Потому что в громком нельзя.
